В его работах есть своя загадка. В них каждый может увидеть что-то знакомое. Так и я, взглянув на его горельеф "Край вечности", подумал, что где-то уже это видел, кажется, у итальянского гения Джотто, на какой-то его фреске. И точно, открыв дома альбом Джотто, нашел похожее дерево на фреске "Снятой Франциск, проповедующий птицам". Точнее, похожим было не дерево, а нечто неуловимое: общий фон или даже общий дух картины. Хотя, кажется, какая связь между нашим современником, резчиком по дереву Владимиром Цепкиным, живущим в России в XXI веке, и художником раннего Возрождения Джотто ди Бондоне, жившим в Италии 700 лет назад?

Да и резчик по дереву Владимир не профессиональный. Все мальчишки в детстве что-то вырезают из дерева, потом бросают. 0н не бросил, хотя жизнь так сложилась, что стал юристом, 20 лет работал в МВД. А в 1992 году вышел на пенсию и решил целиком посвятить себя творчеству. Почему?

- Я родился в Царицыно, - рассказывает он. - где творил великий наш зодчий Василий Баженов. Это уникальное место, каждому художнику дающее пищу для размышлений. Фантастические ландшафты, великолепная баженовская архитектура… Баженов есть Баженов, он так вписывал каждое свое строение в пейзаж, что тот обретал язык. Ведь природа, чтобы мы увидели ее соразмерность и гармонию, должна открыться глазу в необычном ракурсе. Надо только увидеть это баженовское видение, найти такую точку, с которой можно посмотреть его глазами. К сожалению, в Царицыно что-то уже исчезает и такую точку найти всё труднее. Поэтому многое мне хочется сохранить. А чего-то уже нет, разрушено, исчезло.. И тогда начинаешь достраивать это в своем сознании и переносишь на дерево.

Есть у меня такая работа - "Виадук". Я целый год бродил вокруг этого места с фотоаппаратом, пытался снять. Но никак нужный образ не находится - зимой не пройдешь, потому что глубокий снег, летом - потому что уже все заросло. И тогда мне приснился сон, будто нашел я такой ракурс, только смотрю с него уже как бы не я, а мой дух, который охватывает всё. То есть нет такого места в природе, но его можно создать в своем воображении. И я это пытаюсь делать.

У меня была мечта...В центре царицынского луга стоит огромная сосна, которую, как говорит легенда, посадила сама Екатерина II. Там же Оперный дом и Виноградные ворота. Всё - рядом, это здесь, это - тут, а то - там. Казалось бы, раз ты фотограф, а художник, бери и выстраивай, вписывай. А я не могу - тогда Оперный дом и сосну будет видно, а Виноградные ворота - уже нет. Знакомый искусствовед советует: а ты разверни. Не могу - будет нереально. Ломаю голову, как это сделать, пока не вижу. Но найду.

Мастер рассказывает, и мне передается eго заворожённость возвышенной целью - повторить за природой и Баженовым акт творения гармонии. Впрочем, почему только повторить? Бери выше, он и сам уже творит новое пространство, в котором, как в магическом кристалле, мир предстает в своем законченном (а потому и миниатюрном) виде, голографически отражает всю прелесть, сложность и трагичность бытия. Тогда-то и возникает магия узнаваемости, охватывающая каждого, кто смотрит его работы. Оказывается, чтобы эта магия возникла, нужно многое. Не только выстроенность образов и нужный ракурс, о которых говорит сам художник. Тут важны и материал, и символы, и форма, и своя палитра. У Цепкина все эти компоненты уникальны, обоснованы и работают, как говорят, "на вечность".

Например, материал. Говорят, что художник максимально проявляет себя в материале, когда между ними возникает диа­лог. А это возможно, когда материал близок к характеру художника. Цепкин режет по осине, мягкой, как липа, но единствен­енной из всех деревьев, имеющей белоснежный цвет...своего рода чистый лист бумаги. Когда есть что сказать и когда ты, научившись схватывать верный тон, привыкаешь к точности, это именно то, что нужно. С другой стороны осина не проста. В ней живёт дух противоречия, как и в самом художнике. Вот почему на осиновый кол сажали, его забивали в труп колдуна, чтоб не ожил - считалось, что только им можно убить оборотня. Есть поверье, что именно на осине повесился Иуда. И в то же время осиновым лемехом на Руси крыли церкви, испокон веков из осины делали лечебные плашки и обереги. Это говорит о том, что у осины широчайшая духовная палитра, как и у слова, которым можно и убить и вернуть к жизни.

- Конечно, - соглашается Владимир Анатольевич, - когда выбор материала не случаен, со временем с ним возникает диалог. Но замечаешь это только работая с чем-то другим. Недавно, например, я резал по онегри - африканскому ореху. Так вот, когда после него вновь взялся за осину, это была та­кая радость, такая легкость; то - чужое, а это - родное, привычное, сплошное удовольствие. Нравится мне и то, что осина - материал чистый, как родниковая вода, в которой и микробы не заводятся, поэтому, наверное, режут из нее ложки и колодцы. Она не гниет. Зато и требует и слабостей не прощает!

Общение с материалом, как с человеком, если многого от тебя требует, то потом много и даёт. Изучая осину, Цепкин со временем открыл, что совсем другая энергетика возникает на "косых срезах". Работать здесь труднее, дерево приходится почти ”уговариварить”, но, поддаваясь, оно начинает само вести за собой. И тут движение резца можно сравнить с движением форели навстречу быстрому потоку горной реки или полету птицы, ловящей встречные потоки воздуха. Выбросы энергии, рождаемые единоборством на грани жизни и смерти! Зато именно такая энергия позволяет сжать мир в овал образа и удерживать клокочущие в нем страсти и противоречия.

Свою роль играют и символы. Они используются, когда художник мыслит философски, поднимает не сиюминутные темы, a вечные, вплоть до смысла жизни. У Цепкина философский склад ума притягивает нужные знания. Однажды он увидел по телевизору передачу о китайском мистицизме ХУ1 века с его символами: вода это движение, камень - вечность, а дерево - символ жизни со склонившимся к нему человеком.

- С тех пор, - рассказывает он, - я стал сравнивать человека с образом дерева, почти отождествлять. Люди и деревья такие разные и в то же время так похожи... внешним видом, цикличностью своей жизни, отношением к пространству, диалогом с ним. Я родился в Царицыно, меня с детства окружали деревья, мне было что сравнивать. Иногда я вижу, как в парке дерево стоит в таком изящном изгибе, что, если б так встал человек, ни один бы художник не прошел мимо. А упавшее дерево… люди идут, перешагивают и не замечают, что тут скрыта своя трагедия. Когда она открывается через символ, это действует сильнее. Искусство потому и действует на нас, что жизнь дается не напрямую, а иносказательно, символически. Вот почему иногда через дерево я показываю человека с разной судьбой. Например, работа "Свиль", где дерево закручено по оси, как это бывает с нами, когда жизнь крутит и ломает...

Не случайна и форма, в которой художник воплощает свои замыслы. Это горельеф (от французского - высокий рельеф) редкий вид скульптуры, в котором выпуклое изображение выступает над поверхностью более чем наполовину объема. Чаще встречается барельеф (от французского - низкий рельеф), когда выпуклое изображение выступает над фоном менее половины объема. Но Цепкину ближе именно горельеф, хотя на косых осиновых срезах его вырезать и труднее и рискованнее - неверное движение, и вся работа может быть испорчена. Зато горельеф позволяет полнее выразить гармонию объема, которая через царицынские образы природы и баженовской архитектуры с детства вошла в сознание художника, стала призмой, сквозь которую он смотрит на мир.

- Когда идешь по Ленинскому проспекту, - говорит он, - то видишь много пампезных зданий с барельефами на фронтонах. И вот, когда смотришь в анфас, вроде все нормально и красиво, а в профиль - полнейшая диспропорция. Мне это неприятно. Так и хочется исправить, довести до совершенства, чтобы под любым углом это смотрелось...

И, наконец, палитра. Все горельефы Цепкина темной тонировки с коричневым или зеленоватым фоном, похожи на фотографии, сделанные ночью при лунном свете. Может быть, потому что ночьюи луна всегда располагают к размышлению, к высоким мыслям,

которые не терпят суеты и многоцветья.

- Мне иногда говорят, - поясняет художник, - а ты под­крась, чтобы хвоя была зеленой, ствол - коричневым, запусти светлый горизонт. Но у меня другое. При скудности цвета мы иначе мыслим, переключаемся на другое восприятие, оказываемся как бы в ином измерении. И лунный свет, он хоть и призрачен, но предельно ясен, он высвечивает то, что истинно прекрасно. И в то же время прячет в тень несовершенство…

Вот, оказывается, чем еще привлекает Цепкина осина – при определенной обработке она приобретает серебристый оттенок, имитирующий лунный свет! В итоге зритель, глядя на его работы, невольно погружается в детское состояние ожидания прекрасного - перед ним тайна, слабо мерцающая из "Храма богини Цереры", затаившаяся в горном озере на "Краю вечности" или растворенная в золотой непрерывности “Мгновения". Как легко это узнается, ведь нечто подобное каждый из нас видел в детстве и запомнил на всю жизнь!